Копье. Гробница - Страница 121

К оглавлению

121

А Монк краем глаза следил за Холлораном со своего переднего пассажирского кресла.

Монк

Путешествия пилигрима

Как ни верти, это было паршивое имя. Но никто из детей, с которыми он вместе играл, не додумался добавить две буквы в самом конце, чтобы получилось еще забавнее. Они звали его Гориллой. До тех пор пока ему не исполнилось четырнадцать лет. В четырнадцать «горилла» вырвалась из своей клетки.

Тео (или Теодор Альберт, как звала его мама: «Теодор Альберт тебя нарекли при крещении; значит, Теодор Альберт тебя следует звать, мой голубчик», — приговаривала она всякий раз, разделяя на пробор его волосы и приглаживая их мягкой ладонью, прежде чем проводить его от дверей до пикапа, в котором уже ждал старый добрый дядюшка Морт, чтобы отвезти его в школу.) — Тео совсем не был буйным, непослушным шалопаем.

«Ты шикарно выглядел бы, мальчуган, — непременно выговаривал ему дядюшка Морт, — если бы ты не был таким толстым». А в Костевилльском колледже изо дня в день повторялось одно и то же: мальчишки всех возрастов неуклюже переваливались перед ним на полусогнутых ногах, согнувшись в три погибели и свесив руки вниз, так что пальцы чуть не волочились по земле, подражая обезьяньей походке, и передразнивая его хрипловатый высокий голос (еще одно непоправимое несчастье). В конце концов он не удержался и «задал им перцу» — нет, все это неправда: он всегда плакал, когда его обижали, он всегда ревел, потому что был сопливым маменькиным сынком, — он знал об этом, и его мучители тоже об этом знали; он никогда не поднимал свои пухлые кулачки на дразнивших его шалунов, а мальчишки говорили, что он накладывал в штаны от испуга всякий раз, когда собирался дать сдачи, но… Но в те годы, когда он учился в колледже Западного Честера, — да, именно после того, как Тео устроил знаменитый пожар в своей школе, — он уже не был трусом и сопляком! В то утро все говнюки как один собрались в актовом зале на церемонию вручения премий (ему-то никогда ни одной награды не доставалось); и вот в один роковой миг перешептывания между соседними рядами, подталкивание друзей локтями и приглушенное хихиканье девчонок сменилось общим многоголосым воплем, когда огонь перекинулся на верхний этаж и обезумевшая толпа хлынула к дверям, где уже бушевало пламя. В общей суматохе каждый пытался поскорее выбраться с этой раскаленной адской сковородки; люди давили друг друга, пробираясь туда, где, как им казалось, у них был хоть какой-то шанс на спасение. Однако серьезные ожоги получили только трое человек; еще пятнадцать погибли или были изувечены, когда, сбитые с ног мятущейся толпой, они попали под обрушивающиеся балки здания (любопытно, что среди пострадавших не было учителей — факт, вызвавший наибольшее негодование родителей).

Этот день стал поворотным пунктом в судьбе Теодора Альберта Монка, тем самым знаменательным «днем, когда он вырвался», когда он понял, что у каждого человека в этом мире есть воля и сила, и каждый из нас в какой-то степени наделен властью над всеми остальными — надо только дождаться своего момента, «Времени Ч», часа расплаты. Совсем необязательно быть Альбертом Эйнштейном или Чарльзом Атласом (или даже этим проклятым Чарли Брауном), чтобы решиться на Поступок, предрешающий участь остальных. Вытягиваешь вперед указательный палец, а большой поднимаешь вверх, словно взведенный курок пистолета, вот и все. Бинго. Лото. Это произойдет не сразу и не здесь, конечно; но час возмездия все равно настанет. После этого могут пройти многие дни, недели, а может быть, даже и месяцы, — случай обязательно представится, он не уйдет от тебя. Нужно лишь застигнуть их врасплох, чтобы избежать подозрений. Чтобы самому остаться в безопасности.

Сперва он пробовал свою силу на разных мелких тварях — лягушках и мышах (лови их, дави их), затем наступила очередь старого косоглазого кота, бабушкиного любимца (подсыпать гербициды в блюдечко с молоком — это так просто и так незаметно!), потом — бродячей собачонки (он заманил ее половинкой бутерброда с колбасой в старый холодильник, брошенный кем-то ржаветь на помойке, и плотно захлопнул дверцу; когда через две недели он вновь пришел на то же место и открыл камеру, тяжелый смрад, исходивший оттуда, вызвал у него приступ рвоты). Дальше — больше. Пришло время и для уголовщины.

Четверых он пришил (ему нравилось само звучание блатного словечка «пришил») — двух парней и двух цыпочек. И никто ничего не узнал.

Когда он смотался в Филадельфию, к этому списку добавились еще двое, а если считать желтомордого, то трое. В Лос-Анджелесе чуть-чуть не добавилась еще одна (под влиянием момента чертова девка дралась, как разъяренная дикая кошка — может быть, именно это еще больше возбуждало его — и ее острые каблучки-шпильки, которыми она топтала его, чуть не выбили ему левый глаз, нанеся ему столько мелких ран и ушибов, что он был вынужден спешно ретироваться, прося пощады и скуля, как побитый пес; но в то же время про себя он думал, что вряд ли кто-нибудь еще мог испытывать столь сильное сексуальное возбуждение с таким множеством ссадин и синяков на теле).

После этого наступила полоса неприятных событий. У легавых теперь были его приметы — они знали, кого искать. Девка видела его несколько раз, вволю «оттягивающегося» в компании Шпенглера Стеклянного Глаза, незадолго до того, как между ними вспыхнула ссора (если бы «шпилька» этой проститутки проехалась по его лицу чуть левее, то, верно, кличку Стеклянный Глаз получил бы и он сам). Старина Шпенглер знал имя своего собутыльника, знал и то, из каких краев он родом. То, что он был «под газом», конечно, было отнюдь не самой важной из всех причин его необъяснимых преступлений; хотя возбуждающие средства, конечно, сыграли определенную роль, все же основной мотив следовало искать не здесь. Нет, даже не двое парней и двое цыпочек — одного утопил, двоих сжег в машине (воткнул зажженный трут в канистру с бензином, лежавшую под мягким задним сиденьем, где обычно обнималась влюбленная парочка), а «на десерт» — изнасилование и удушение своей жертвы (а может, это было сделано еще в самом начале — сейчас он никак не мог припомнить последовательности тех происшествий) — совсем не эти четверо убитых были главной причиной возвращения молодого преступника в «Coasteville». Однажды при весьма загадочных обстоятельствах его мать, старого дядюшку Морта и сестренку с братишкой обнаружили в одной постели, кишащей клопами, где гнили остатки пищи недельной давности, в которых уже копошились личинки мух. Все считали, что Рози Монк, которому только что исполнилось шестнадцать лет, этот полудегенерат (потому что он был неразговорчив и неуклюж, словно орангутан, — это случилось еще «до» господина Смита), шатавшийся где-то поблизости и столь неожиданно пропавший, был главным виновником всего этого бедлама. В их тупые головы никак не укладывалось, что такую здоровую дылду (Теодор Альберт, Горилла, успел изрядно поднакачать свои мускулы за последние два года, когда пришло Время «Ч») могли похитить.

121